!!! Умка: «Мне, наверное, на роду написано дома не иметь»

Умка (Анна Герасимова) — певица, рок-музыкант, поэт, литературовед, литературный переводчик, человек замечательный и уникальный. Еще в середине 80-х годов прошлого века записи ее «самопальных» альбомов передавались из рук в руки, а песни становились живым фольклором в среде хиппи и прочей неформальной молодежи. А в 1997 году зародилась группа «Умка и Броневичок», два года назад переименованная в «Броневик».

За прошедшие 10 лет было выпущено много CD с записями Умки. Она постоянно находится на гастролях по России, ближнему и дальнему Зарубежью. Умка давала концерты в клубах Зеленограда, с «Броневичком» и без, а совсем недавно у нее состоялось сольное выступление близ нашего города, в одном из гаражей Гаражно-строительного кооператива, неподалеку от Крюково и Малино. После концерта Умка дала интервью нашему корреспонденту.

— Я заметил, что последнее время тебя сильно «прет».
— Последние лет десять.

— У тебя вышла книжка «Стишки».
— Ну, «Стишки» — это меня развели, в общем-то. Я не хотела их издавать.

— Погоди, развели — это напечатать. Ты же их все равно писала, сочиняла.
— Так я их всю жизнь сочиняю. Там они, смотри, с 86-го года.

— Но там довольно много текстов последнего времени написания.
— А это потому, что когда я поняла, что книжка стишков выйдет, точнее, не я, а моя голова, она стала быстро туда досочинять еще. Это у нее есть такой фокус. Например, я альбом записываю, она начинает быстро туда песни досочинять. Потом альбом заканчивается — все, ни фига.

— Такой вариант а-ля «The Stooges»: альбом надо писать — и песни сочиняются сами.
— Ну, в общем — да. Сами.

— А если бы не было альбома, книжки — то не получилось бы ничего?
— Не знаю. Голова работает в эту сторону. То есть, я буквально чуть ли не каждый день стала стишки писать. А раньше так не было.

— И постоянные гастроли.
— Ой, гастроли уже давно. С самого начала, как мы только образовались. Где-то года с 2000-го мы вообще практически не останавливаемся. То есть, как только у нас постоянный состав образовался, так мы и х**чим.

— И ты сама «забиваешь» эти концерты?
— Ну, да. Мне звонят, пишут по Интернету, сам знаешь. Как-то появляются все.

— А из последних поездок, что особо запомнилось?
— Вот только что мы были в Саратове и Самаре. Волшебные были совершенно гастроли. Да они все всегда волшебные. Каждый раз едешь, думаешь: «Ну вот, опять бл*, сейчас опять поезд, а-а-а, сейчас опять на сцену, м-э-э, сейчас опять…. Потом садишься в поезд: «Фу, как хорошо! Опять поезд!» Приезжаешь в клуб — о, какой ништяк! Опять клуб какой-то, начинается настройка, люди приходят. Здорово. Это каждый раз перед тем, как ехать, думаю: ну, вот, сейчас опять, блин…

— А дорога, в которой постоянно находишься, еще больше не подталкивает писать? Я заметил, что вроде — да. И не только я.
— Когда ездишь в поездах — да. У меня в голове, видимо, какая-то штука находится, которая реагирует на покачивание. Вот меня там покачивает — я чего-нибудь сочиняю. И потом, опять же, в поезде так сразу-то не заснешь. Поэтому чего-нибудь сочиняешь часто. В дороге вообще здорово сочинять — больше делать-то нечего.

— А переводы ты делаешь все-таки все больше дома? Я сегодня прочитал твой перевод интервью с Китом Ричардсом — отлично.
— О, они уже выложили, да? «Мамку, говорит, проводил, папку занюхал — сирота я, сирота…». Так и говорит, я тебе могу показать. У меня здесь, с собой, только что пришел журнал.

— «MOJO»?
—Да. Я же его получаю. И прям натурально: «сирота я, сирота», я ничего не придумала. Он маленечко, конечно, подопух последнее время. Вот оно, это интервью: «I`m an orphan», говорит. Я не знаю, существует ли у них этот анекдот про дракончика. А может, и есть. Ты знаешь этот анекдот?

— Конечно. «Ну и кто ты теперь после этого? Сирота…».
— Да-да. Ну вот. Я не знаю, знает ли его Кит Ричардс.

— Но он, кстати, похож на того самого дракончика.
— Да конечно похож.

— По поводу языка. Понятно, что мы живем и думаем по-русски. А вот когда ты с этими текстами сталкиваешься?
— Ты знаешь, если я читаю текст, который я хочу перевести, он у меня сразу сам начинает складываться. А если не хочу перевести — даже и не знаю.

— Это как то самое покачивание в поезде, по поводу стихов и песен?
— Не-не, тут немножко другое. Это же моя профессия – переводить. И если я читаю что-то, что меня с самого начала цепляет, как правило, это текст какого-то близкого человека, Кита Ричардса, например (смеется). Такие односторонне близкие у нас, они нам – близкие, а про нас они не подозревают. Но мы тоже многим людям близкие, а мы даже не знаем, что они есть. В меньшей, конечно, степени, но тоже. Там отлично, конечно: «Кто я такой, чтобы лишать вас себя?».

— Когда я ехал сюда и стоял на станции «Крюково», повторилась история, которая была на Дворцовой площади на концерте «Роллинг Стоунз». Пока мы ждали автобуса, радуга встала как раз в том направлении, в котором мы ехали.
— Да ты что?

— Ну, правда, не такая большая, как была в Питере.
— А я не видела. Я ездила… Мы почему, на самом деле, задержались, меня Леша возил… Про велосипед знаешь песню, да? Вот эти места, где была моя дача когда-то.

— А это где?
— Это напротив озера, здесь, в двух шагах. Там еще дом какой-то, детского-юношеского творчества. Маленькое озеро. (Прим. автора: Дом творчества детей и молодежи и Школьное озеро, ранее — пруд «Водокачка»). Ну, короче говоря, мы все нашли в два счета, и там сохранился этот дачный поселок (прим. автора: кооператив «Трамвай» или поселок Трамвайщиков), весь, кроме нашего ряда домов и того, что был напротив. То есть, все, что было за нашим домом, сохранилось. И многие дома, вот эти старые, которые строились еще до войны. Там был дом старый, его строил мой дед, которого я никогда не видела, в конце 30-х годов. Вообще у меня очень много с этим связано, так что я там ходила и просто чуть не плакала. А потом встретила соседку. Там буквально по участкам проложена дорожка, причем совершенно не нужная никому дорожка, какой-то скверик разбит и по нему идет лишняя дорожка. Зачем для этого нужно было сносить наши дачи — я не знаю. Ну, ладно. В общем, на пол-участка идет эта дорожка, пол-участка — ну, знаешь, заросли такие. Но я ж каждое дерево там знаю, понимаешь? И стоит забор, и я так к этому забору подхожу, а там — дворик соседский. И я смотрю – тетка входит, я ее окликнула, а это соседка старая, которая меня знает. Я говорю: «Вы помните вот такого-то? Это мой папа». «Ой, вы — Анечка!» В 72-ом, по-моему, она сгорела, или в 73-м, это самое детство такое.

— Получается, что ты со здешними местами знакома?
— Так конечно, это мои родные места.

— А я-то думал, что ты в Зеленограде начала появляться потом уже, когда начались какие-то концерты.
— Не, у нас Зеленоград еще назывался «спутник», раньше, когда я маленькая была. И мы, конечно, не думали — не гадали, что он нас съест. Ну, то есть — я вообще маленькая была, повторяю, я вообще о таких вещах не думала. Но это для меня очень важное место, я там ходить научилась (улыбается). Там есть место, где я научилась ходить. Ну, и видно прямо место это, фундамент, оно такое затоптанное, конечно, бурьян, крапива всякая.

— Ты сегодня там была в первый раз после такого большого перерыва?
— Я была там в первый раз после 85-го года. Я в 85-ом году поехала в Питер «стопом», и был уже вечер, поэтому я решила, что в Питер не поеду, а заверну вон туда, и был такой же самый эффект. Но там тогда больше все это сохранилось…
Да это не интересно никому, кроме меня.
Это дом моих снов, оно мне снится все время, это место, причем по разному снится. И выяснилась такая вещь, что очень многие места, где я себя чувствую дома — они все сгорели, начиная с этой дачи, и дальше, за всю жизнь, все больше и больше таких мест. То есть, мне, наверное, как-то на роду написано дома не иметь (смеется).

— Так ты его и до сих пор не имеешь?
— Можно и так сказать.

— Насколько я понимаю, ты москвичка, родилась в Москве?
— Ну да.

— А здесь была просто дача?
— Да. Так это, считай, Москва.

— Отчасти — да. Сколько Зеленограду лет? 49?
— Ну, а мне — 46.

— По поводу всяких летних интересных прогулок. На «Роллингов» и на Игги Попа.
— Странно, вот после «Роллингов» был невероятный подъем, весело было ужасно. Хотя сам концерт был не такой бодрый. Наверно, звук хороший, поэтому. А после Игги, несмотря на весь ништяк, какое-то было немного подавленное такое состояние. Может быть потому, что в Б-1 такой звук жеванный всегда. И Летов там не прозвучал, и Игги там не прозвучал, хотя оба — мои любимые артисты и выкладываются по полной.

— Летов и Игги — твои любимые артисты?
— Да.

— А «Роллинг Стоунз»?
— Я очень люблю «Роллинг Стоунз». Особенно Кита Ричардса (смеется), конечно, как большинство людей на свете.

— Когда ты закончишь перевод книги «Keith Richards in his own words»?
— Дело в том, что это маленькая книжка, и я ее практически всю перевела, с незначительными сокращениями. Там очень много картинок, и она напечатана так, в одну колоночку, а в другую идут картинки.

— Не сильно больше, чем про Игги Попа?
— Она даже меньше. Я думаю, что вместе с этим интервью это будет где-то половина книжки про Игги Попа. Может быть, мы ее сделаем отдельной такой книжечкой, пока самиздат еще не запретили окончательно.

— Пока, вроде бы, не запретили.
— Да? Я слышала какие-то смешные слухи, есть какой-то законопроект, что даже если ты без лицензии выпускаешь свою собственную книжку, то тебе могут дать по мозгам, потому что ты нарушаешь свои собственные авторские права. Нормально? Как Боря (прим. автора: Борис Канунников, гитарист умкиной группы «Броневик») сказал: «Подаешь сам на себя в суд и автоматом отправляешься в дурдом!» (Смеется).

— Есть такой человек Лева Гончаров (прим. автора: Лев Гончаров, музыкальный журналист, фотограф), ты его знаешь.
— О да, любимый Лева Гончаров, конечно!

— Так вот, он почему-то говорит, что его как-то больше распирает от твоей акустики, чем от концертов «Броневика». Что немножко обидно для тебя, может быть.
— Лева, между прочим, на концерте «Броневика» тут так выпирался, как никто! Просто он стоял и прямо весь перся, я не знаю, что его там распирает от акустики, на акустике я его не заметила. А на электричестве он прямо аж на стенку лез от восторга. Пьяный, правда, был немножко. Ну, ничего, хорошо. А, слушай, знаешь, кого я встретила? Ты помнишь, такой человек был в «Урлайте» и в «КонтрКультУр`е» — Серьга?

— Саша Ионов, «Серьга», ныне — отец Александр.
— Да. Он в Саратове пришел ко мне на концерт, такой чудесный, мы с ним поговорили о том — о сем, очень классно пообщались. Долго говорили так хорошо, потом он уходил, говорит: тебя благословить, может быть? Я говорю — ну, благослови (смеется). Он благословил, я говорю — спасибо. И пошел. Хороший мужик очень.

— Он отлично писал тогда, в «КонтрКультУр`е».
— Да, я помню.

— Сейчас, правда, его больше интересуют религиозные темы.
— Ну, понятно. Ну что, вот, обратился человек, бывает, что ж теперь.

— Он с таким же усердием вгрызся в православную тематику, как он раньше изучал контркультурную.
— Ну, в общем, человек очень вменяемый, очень грамотный, все понимает прекрасно. И то, что такие люди уходят в религию — это как-то приятно удивляет. Потому что сейчас православие находится в таком двусмысленном положении, что я прямо даже перестала им интересоваться совершенно. Я вообще государственную религию не понимаю, что это такое.

— А ты вообще истории религий изучала?
— Маленечко да.

— Разных религий?
— Ну, не очень. Больше просто историю. В свое время просто это было вообще очень актуально: религия, религиозность, вера, православие. Это было такое спасение от всяких наших излишеств и прочих вещей. А сейчас, когда патриархи благословляют ракеты какие-то дальнобойные — ну, извините, по-моему, это не очень красиво — благословлять оружие, да? Тем более — массового поражения. Как это так вообще может быть? Это рука может отсохнуть! Я прошу прощения, конечно, не дай Господь. Нельзя благословлять такие вещи, мне кажется. Я, конечно, мало в этом разбираюсь…

— Я, наверное, субъективен, а может быть — даже пристрастен: у меня лично такое ощущение, что из того, что сейчас происходит у нас, именно в так называемой музыке, два человека, которые ведут себя именно так, как… Ну, не то, чтобы как хотят…
— Как им Бог на душу положит.

— Да. Это Егор Летов — и ты.
— А Чернецкий? И Черный Лукич еще. Еще есть несколько человек, но их мало кто знает.

— Ну, это совсем, видимо, такой, как раньше говорили, андеграунд.
— Как раньше говорили — андеграунд! (смеется).

— А как еще?
— Ну, правильно, правильно.

— Я тут был просто в воскресенье на одном мероприятии, посвященном 20-летию Подольского рок-фестиваля. Ты на нем, кстати, была?
— Тогда — была. А сейчас меня туда никто не приглашал.

— А ты не была в воскресенье в Москве разве?
— Я была на гастролях.

— Было удивительно: я посмотрел на экран, на все эти съемочки — и как-то прет от них.
— А что, выпустили?

— Нет, показывали пока с оцифрованных дисков. Выпускать будут постепенно.
— Все-таки они добились своего. Они забрали у Кометы (прим. автора: Наталья «Комета» Комарова, известнейший деятель рок-андеграунда).

— Комета была там. В итоге нашли и «Зоопарк», и «Калинов Мост», много чего нашли, правда, не очень высокого качества.
— Хорошо.

— Ну, и будут теперь ваять DVD.
— Я помню, шикарно выступила группа «Алиби».

— Они там были, причем сыграли вслед за этим вживую. Довольно пожилой Сергей Попов, очень убедительно сыграл.
— Вот они мне тогда очень понравились.

— А ты в Подольске была просто как зритель?
— Конечно. А Чапая пьяного, дружка моего, майковские музыканты на сцене спрятали. Потому что в перерыве всех выгоняли, и его бы обратно такого пьяного не пустили. И я подошла, я знала клавишника, Мурзика, говорю: можете спрятать моего приятеля? Они его забрали на сцену и там спрятали, а потом выпустили. Это был единственный раз, когда я Майка близко видела.

— Я пересмотрел в воскресенье эти видео, такого среднего качества, потому что там было темно, когда «Зоопарк» снимали. Ну, прет, конечно, капитально от них!
— Да я думаю.

— Такой гараж прямо какой-то получается, а вовсе не ритм-энд-блюз.
— Да вообще шикарный был фестиваль.

— Было, конечно, забавно себя наблюдать волосатого, машущего ботвой под «Наутилус Помпилиус».
— А мы чего-то все тогда перлись от «Наутилуса», такой порожняк, на самом деле (смеется).

— Как потом выяснилось. «Бомж» там была группа очень неплохая, панковская.
— Это я плохо помню.

— «Цемент».
— «Цемент» был, точно, рижский. Мы же потом с ними в 97-м году… Напомни мне, как звать там чувака главного.

— Яхимович Андрей. Он был президентом рижского рок-клуба.
— Мы в 97-м году ездили играть в Ригу и дружили с этим чуваком Яхимовичем, а потом он еще приехал, на какой-то мой концерт случайно попал… Вот не могу вспомнить, где это было. В каком-то другом городе, то ли в Вильнюсе, то ли…

— Концерт — какой? Когда вышла первая кассета, и ты выступала уже с группой?
— В 97-м году, «Броневичок» уже появился, но так оно было, все еще очень малюсенькое. Еще состава не было практически.

— Да, сильно. Очень много получается пересечений. Я-то с тобой тогда еще не был знаком. Ну, знал, что есть такая Умка. Фирсов мне упорно пропагандировал.
— Фирсов, наверное, надеялся на мне подзаработать. Я Фирсова, просто слово это не могу слышать! Вот особенно после этого интервью (прим. автора: интервью для журнала «Billboard»), я не знаю, он живой еще? Его никто не убил?

— Живой.
— Его никто не убил, после того, как он сказал в интервью, что Летов — дешевый фраер? Никто в него не выстрелил?

— Я видел его в Питере, когда мы с тобой были на «Роллингах», после этого я заходил на «Камчатку», он жив-здоров. Убеждал меня в том, что эту фразу он просил не публиковать.
— Что значит — просил не публиковать? Сказал?

— Сказал.
— П***ец, все. Значит — сказал. Надо за свои слова отвечать. Я не знаю, как ты еще можешь с ним разговаривать? Я бы вот ему на голову вылила бутылку пива с удовольствием, например. Да такой г**дон, вообще! Однажды он нам какой-то концерт забил, забрал половину денег и ушел. Мы доигрываем концерт, мне ехать надо, у меня денег нет на дорогу, я прихожу, а мне говорят: а вы знаете, ваш менеджер забрал деньги, и ушел. Какой менеджер?!

— Нет, но есть божий человек Коврига (прим. автора: директор лейбла «Отделение Выход», на котором выходят пластинки Умки), который действительно вам помогает.
— Он с концертами мне не помогает.

— Я говорю про альбомы.
— А, про альбомы. И альбомы мы тоже издаем за свой счет, на самом деле. С Ковригой у нас такой джентльменский договор.

— Получается, что с того времени, как ты стала играть регулярно, все это, целиком, делаете вы сами?
— Ну, да. Так удобнее, потому что иначе не происходит никакого распространения пластинок. Мы сидели бы в андеграунде всю жизнь. То есть, я очень люблю Ковригу, он умеет издавать. Но он не умеет распространять. По крайней мере, раньше не умел. Но Олег знает, у нас с ним давний про это был разговор, мы с ним спорили, а потом он уже сказал: знаешь, Аня, ты была права. Как выяснилось, большой оборот за маленькие деньги — это лучше, чем маленький оборот за большие деньги.

— А как тебе его последняя радость — «Ривущие Струны»?
— Ой, ну на открытой площадке — очень хорошо, смешно, весело, здорово. Перед Игги Попом они не прозвучали, потому что Вова Терех был очень зажатый, там половина кайфа в том, как он прыгает, двигается.

— Я за неделю до этого смотрел их на концерте — было очень классно.
— Да они, видимо, перед Игги очень перес*али (смеется). Я их хорошо понимаю. Мы бы тоже перес*али. Я честно говорю, даже если бы мне предложили, я бы не стала играть перед Игги Попом, это самоубийство, мне кажется.

— Это да. А что за история про Патти Смит? Ты действительно спела с ней дуэтом на ее концерте в Москве?
— Конечно, да.

— А как это вообще все вышло?
— Ты знаешь, сейчас я могу уже об этом довольно спокойно говорить. Значит, я собиралась на ее концерт, и купила себе билет и билет на поезд. Это было 3-го сентября, два года назад, я была в Крыму, и в этот момент у меня мама умирала. Я приехала, в общем-то, маму хоронить, на самом деле. И когда я ехала в поезде, мне позвонил Чепарухин (прим. автора: Александр Чепарухин, известный российский промоутер) и сказал: мы хотим познакомить тебя с Патти Смит. В общем, в день маминых похорон я познакомилась с Патти Смит. И когда она меня спросила: давайте, говорит, споем какую-нибудь песню вместе. Какую песню ты хочешь спеть? Я сказала, что я хочу спеть «Ghost Dance»: «We shall live again». Тем более что я знала там слова припева, а все остальные слова я не знаю. И мы очень любили эту песню, когда были молодые, маленькие, лет 18-19, был такой гимн наш. Для меня это было невероятно сильное переживание, просто невероятное. А потом очень смешно в Интернете писали: какой-то мальчик вылез на сцену…

— Ну да, на фоне Патти Смит — она, вроде бы, довольно большая.
— Она?! Она меньше меня! Она размером с меня, худющая, и совсем не высокая, сутулая, маленькая, комплекции приблизительно такой же. Ну, просто прическа, наверное, и вообще, я сама на себя была не похожа после всех этих историй.

— Последняя твоя пластинка — очень хорошая, как и предыдущая, которая тоже ничего себе.
— Предыдущая круче, мне кажется. Ты наши имеешь в виду?

— Ваши, конечно.
— Предыдущая круче. То есть, «Ничего Страшного» — это вообще такой для меня был взлет невероятный.

— Смотри, вот стихов понаписала за последние несколько месяцев очень много. А песни новые?
— Нет, песен нету. Молчат пока что.

— Потому, что нет задания?
— Может быть, потому, что нет задания. Может быть, потому, что мне Боря после каждого альбома говорит: ну, типа, мать, вот, ништяк, больше можешь ничего не сочинять, это все очень хорошо (смеется). Моя послушная голова затыкается на полгода после этого, потом опять. Ну, опять же, нельзя людей все время мучить новым материалом. И моя голова, видимо, в этом смысле сознательней, чем я. То есть, я хочу песни сочинять, а она говорит: погоди, посиди, отдохни, пусть люди песни с этого альбома выучат нормально (смеется). Ну, потом, мне сейчас особо нечего сказать, у меня нет глобальных заявлений. Вот у меня было глобальное заявление «Ничего Страшного Нет», я его реализовала.

— А оно было с чем-то связано?
— Оно было связано с этой историей с мамой и с последующим таким взлетом. Вот перед этим был «600», который все считают мрачным, мне смешно даже, что же в нем мрачного. Ну, там был, конечно, такой некоторый агрессивный посыл. После этого — «Ничего Страшного».

— Пожестче стали песенки.
— Конечно. Так потому что мы играть стали хорошо, есть на кого опереться, люди играют нормально. Как играть стали, просто красота.

— Получается, что акустика — это все вынужденное?
— Конечно. Ну, правда, мы с Борей вдвоем — это одна из моих любимых групп вообще (смеется).

— Ты знаешь, у меня тоже. Но это уже не акустика. Два голоса, две гитары.
— Ну, почему? Это акустика. Две акустические гитары, два голоса. Я одна с акустикой — это вообще, это все равно, что я стишки читаю. Это творческий вечер с участием Ани Герасимовой. Я играть-то не умею. А с Борей вдвоем мы уже банда.

Беседовал Алексей Коблов