Вадим «Черный Лукич» Кузьмин: «Не надо быть памятником при жизни»

— Мы не виделись с тобой года три. Что за это время произошло в твоей жизни?
— Две дочери.

— Именно за эти три года? Поподробнее.
— Дочка Саша, Александра, скоро будет 3 годика, в сентябре. И Василиса, которой в июле будет годик, вот моя радость нынешняя. Я впервые в жизни стал настоящим папой. Я живу в этой последней семье. Дочки на моих глазах начинают говорить, делать первые шаги, и вообще я до конца познал радость семейного счастья, наконец-то. Я бросил якоря.

— Это твои первые дети?
— У меня кроме них еще четверо. Ну, как-то, видать, то ли молодой был, то ли как-то так. Вот сейчас для меня жизнь как бы началась снова.

— И где ты живешь сейчас?
— В городе Воронеж, родине российского флота, как полагается человеку, который любит море. Не в Севастополе, а именно в Воронеже! (смеется — прим. Инфопортала).

— Кстати говоря, любовь к морю — она откуда взялась у тебя?
— В генах, как я понимаю, у меня этого нету. Не знаю, Роберт Льюис Стивенсон, может быть, навеял. Но она есть и продолжается. В прошлом году был такой случай: мы рожали дома, и 15 июля под утро родилась моя Василиса. А когда все хорошо закончилось, через 3 часа мне позвонили и сказали, что погиб мой очень близкий друг из Новосибирска Вовка Мазуренко. Это был очень известный, великий моделист. И, знаешь, я буквально через месяц начал делать модели кораблей, т.е. как будто вот эта его ипостась модельная перешла ко мне. И с тех пор я прям фанат, у меня вот в рюкзаке сейчас лежит модель. Ребята, если ты видел, были сегодня, инвалиды. Всем трудно было приехать из Москвы. А троим ребятам, которые еле ходят, им было не трудно приехать. И они мне неделю назад подарили в Москве очень интересную для меня модель, а она стоит не так мало денег. Это коробка с материалами, и надо все делать самому: паруса шить, рейки гнуть, клеить все. И я сейчас занимаюсь по большей части этим. А музыка — я отрываюсь для нее от кораблей. Как-то вот так, не знаю, откуда эта морская составляющая.

— Это у тебя впервые так — с моделями?
— У меня было в школе и в институте, и потом в Юрге в 88-м году, куда приезжал Егор и Янка, и Селиванов ко мне, там я делал модели. Но я никогда не мог ее завершить, никогда не мог закончить, до результата. А вот после того как Вовка Мазуренко погиб, я уже сделал две деревянных модели, это не так мало за год, и третья уже в завершающей стадии. В 43 года начал делать модели (смеется — прим. Инфопортала).

— Ты родился в Новосибирске?
— Да. В Новосибирске.

— И все время там и жил?
— Жил и жил, потом, 6 лет назад, поехал в Питер. 4 года мы были там, поменяли квартиру. А 2 года назад переехали в Воронеж. Просто там у нас была малюсенькая квартирка, дочка родилась, мы почувствовали, что это не последняя, и поменяли на город Воронеж. У меня жена из Воронежа, и мы однокомнатную поменяли на трехкомнатную, хоть маленько сейчас есть где детям порезвиться. А я и в Москве бы мог жить, и в Питере, и в Воронеже, я человек в этом смысле самодостаточный. То есть, я достаточный семьей. Я могу жить с семьей, с любимой женой и с детьми, в деревне. Я же никогда не использовал за 4 года жития в Питере потенциал этого рок-н-ролльного города. Никогда не ходил на тусовки там какие-то.

— Т.е., ты все же — семейный человек?
— Я отшельник, да, семейный отшельник.

— А где тебе было уютнее из тех городов, где ты жил?
— В Воронеже сейчас. И я вспоминаю, мне даже не очень хочется ехать в Новосибирск. У меня мама буквально через месяц переезжает из Новосибирска в Воронеж с папой, и они тоже будут жить в Воронеже. Я позвонил так, втайне надеясь, что они откажутся, нужно ли помогать с перевозом вещей, с контейнерами — «да не-не, сами справимся». И я рад. То есть, мне не хочется ехать в Новосибирск. Ну, как-то так вот, отрезанный ломоть, может быть. Для меня гораздо ближе Барнаул и сибирский городок Томск. Омск для меня сейчас — это просто сплошная могила. Мы собираемся с друзьями моими, у нас такая бригада монтажников вентиляции: семь человек, и все музыканты бывшие. Ну, кто бывшие, кто еще пока не бывший. И вот мы решили: десятину с каждого нашего заказа откладываем, чтобы на будущий год поехать на горный Алтай. Мы поедем на нашей разбитой старенькой машинке и будем останавливаться в Тюмени, поминать там Игоря Гуляева, будем приезжать в Омск, поминать Игоря Федоровича, Женьку Махно, Витьку Крапивина, будем приезжать в Новосибирск поминать Димку Селиванова, Янку Дягилеву. Т.е., у нас будет такая мемориальная поездка. Потом приедем на Алтай и будем наслаждаться красотой. Вот такое у меня отношение к Сибири. Какие-то города живут, такие как Барнаул, а какие-то в рок-н-ролльном смысле для меня умерли, такие как Омск. Была там в последнее время относительно замечательная группа «Дураки», если ты слышал. Но они тоже его покинули, по большей части.

— Что же вы так все валите из Сибири?
— Ну почему валим? Барнаульцы, в основном, там. Просто города меняют свой менталитет, и в них хорошо родиться и взрастать, а взрослеть и парить, может быть, там не так хорошо. Я думаю, на все это есть свой резон, как пела Янка.

— Не это ли является причиной того, что 31 мая ты не едешь на концерт памяти Егора Летова в новосибирский Академгородок?
— Ну, в какой-то мере и это, в какой-то мере то, что, допустим, 4 дня назад я уже повидал Ромыча Неумоева, мы с ним играли вместе в Ижевске, а Джексона я вижу достаточно, регулярно. А Манагера я видеть вообще не хочу. Зачем мне туда ехать? И памяти Игоря Федоровича концерт — почему в Новосибирске? Почему не в Омске?

— Почему не в Москве?
— Да, в Москве можно сделать, или в Воронеже. Т.е., смысл всего этого…

— Продуктивнее было бы, в общем.
— Зачем ехать именно туда. Я в этом смысла не вижу, а времени это займет у меня достаточно много.

— Я тоже не поеду, потому и спрашиваю.
— И я не поеду. Ну и мне в последнее время не нравилось, честно говоря, то, что Игорь Федорович делал. Я считаю, что это человек, который меня научил быть тем, кем я есть, я тоже неглупый человек, я мог бы заниматься и бизнесом, и чем-то другим, но Игорь Федорович научил меня тому, что если взялся, ходи. Т.е., если ты стал рок-н-ролльщиком, то это крест на всю твою жизнь. Я, наверное, так его и пронесу. А последние годы, я считаю, он изменил своим принципам. Мне так кажется. Мне это больно, но это мое мнение.

— А что ты сам почувствовал, когда это случилось?
— Я заплакал в ту же секунду. Мне позвонил Валера Рыжков, мы ехали с работы в маршрутке, в газели, он говорит: «Ты знаешь…». А Валерыч подкидывает какие-то заказы по работе, с монтажом, вентиляцией, с чем-то еще. Я ему: «Что знаешь? Есть заказ какой-то?». А он: «Егорка умер». У меня секунда ушла на осознание, а потом у меня потекли слезы, и мы вышли с моим напарником, который тоже музыкант и очень любит Игоря Федоровича, мы вышли на ближайшей остановке, зашли в рюмочную и просто всю ночь пили. Очень позитивно, добро, со слезами. Т.е., мы его помянули, и я вообще считаю, что вот эти все мероприятия, 31 мая, они в какой-то мере вторичны. Самое главное — это как ты сам осознал эту смерть и как у тебя на душе.

— Ну, а в таком случае — что для тебя дал Егор?
— Все. Я вообще был бы другим человеком. Я был нормальным студентом электротехнического института, который, наверное, либо стал бы каким-то более-менее специалистом, что вряд ли, учитывая мои технические способности (смеется — прим. Инфопортала), а, скорее всего, учитывая, как пошло большинство моих одноклассников, я бы каким-нибудь бизнесом занимался, более-менее успешным. А благодаря Игорю Федоровичу я встал на этот для меня, я считаю, счастливый путь. И больше с него не сходил. И, думаю, что до конца своих дней не сойду с него. Поэтому это человек, который определил мою судьбу. Может, потому я очень больно переживаю за то, что он не смог остаться таким, каким был в юности. Но с другой стороны, это его судьба, и я не имею, наверное, здесь права осуждать и что-то требовать от него, но для меня он сделал решающий выбор. Т.е. помог его сделать. И это я считаю правильно, потому что думаю, что пользу нашей стране и каким-то людям я принес больше, занимаясь именно тем, чем я сейчас занимаюсь.

— И ты будешь продолжать этим заниматься?
— Безусловно. Ну, если вдруг Господь когда-нибудь меня покинет, и я не смогу писать новые песни, я не буду как группа «Воскресенье» и «Машина Времени» петь старые, может быть, и хорошие песни. Как только я перестану писать новые, наверное, я еще маленько посопротивляюсь желанию бросить сцену, а потом все-таки с этим смирюсь. Т.е., меня радует то, что может быть редко, может быть не так часто, как хотелось бы, появляются новые песни, но пока они появляются, я их считаю хорошими, часть публики их считает хорошими, я буду это делать. Но я никогда не буду застывшим памятником на сцене. Если Господь меня оставит в плане вдохновения, я уйду, как это ни больно.

— Сколько ты песен сочинил за последние несколько лет?
— Очень мало. Мы сейчас, как слоны, рожаем две-три-четыре песни в год, не больше. Сейчас корабли очень сильно отвлекают, очень сильно! Месяц могу не брать гитару в руки. Но зато когда берешь, сразу сочиняется хорошая мелодия, и почти всегда она превращается в неплохую песню. Но мало, конечно, не плодовитость «Спинок Мента», когда можно было за неделю три песни сочинить. Но там и не все песни были хорошие. Когда я поделился с Кузей Уо, ну, Кузя Уо у нас сейчас маленько в стратегическом резерве, вот Настя Артемова, моя любимая певица из Барнаула. Я говорю: «Насть, ну вот как раньше?». Да, говорит, штук двадцать за год! А сейчас — три-четыре. Ну, я думаю: у меня то же самое, как-то это несколько настораживает, а она говорит: «Так это было 20 разных песен, а сейчас три-четыре гениальных». О! Утешила! Тем и утешаемся.

— Ты доволен теми записями, что были сделаны в новейшие времена? «Марией», «Вересковым медом»?
— «Марией», «Вересковым медом», да всем доволен. Я считаю, что если что-то мне не до конца удалось, то у меня есть время поправить, я же не старый пока еще. Я думаю, что у меня еще не все позади, а что-то еще впереди. У меня будет возможность сделать что-то новое, которое позволит понять. К тому же, когда ты работаешь с группой, я не на все мог влиять в этих альбомах. Допустим, Саша Андрюшкин, вот у нас был концерт буквально 4 дня назад, мы выступали с Ромой Неумоевым и Сашей Андрюшкиным, и говорили о «Марии» и о возможности будущей записи. Но я не диктатор, а они не марионетки, и Саша не марионетка, и он не готов делать то, что я просто ему скажу. А как следствие, получается результат, который мне нравится, но я бы много что сделал по-другому. Но когда ты работаешь с полноценными личностями, Игорь Федорович же поступил очень мудро, он постепенно из своей группы изгнал всех личностей, и Кузю, и Андрюшкина, и Джеффа, и оставил себе только марионеток. В таком случае ты можешь за результат отвечать стопроцентно. А иначе любой альбом — это как поиск компромисса среди равноценных личностей, который меня, как автора песен, в чем-то не удовлетворяет, но это нормально.

— Ну, погоди, в таком случае ты долго будешь искать соответствия между автором и группой.
— Я уже его нашел: писать следующий альбом под одну гитару и голос. Вот и все. И это будет альбом, за который я отвечаю целиком и полностью. А дело в том, что я поработал достаточно и в рок-н-ролльном, и в панковском, и в акустическом каком-то звуке, и с народными инструментами. И я думаю, что запись альбома просто под гитару — это не так плохо. Я тебе объяснил, что они все сейчас личности, а я не хочу искать молодых марионеток, которые будут играть. Ну и для этого у меня нет денег, потому что если ты ищешь марионеток, ты должен платить за то, что они делают, как ты сказал. А если ты работаешь с личностью, ты должен быть готов к тому, что она не будет тебе бессловесно покоряться. Т.е., возможно, что следующий альбом будет акустический. Под одну гитару, а чем плохо? У меня есть замечательная прошлая жена, Лена Поповская. Она солистка филармонии, у нее специальность — орган и клавесин. И, возможно, что следующий альбом мы запишем просто с ней, акустический альбом: гитара, клавесин и голос. Я очень люблю Таривердиева, для меня это будет попытка не посоперничать с учителем, а побыть немножечко ближе к нему.

— С Таривердиевым?
— Да, почему нет? Между прочим, Роман Неумоев в своих интервью говорит, что у него есть три любимых композитора: Вагнер, Таривердиев и Черный Лукич. Так что меня кто-то к нему уже приблизил. И не кто-то, а Роман Владимирович, который не последний человек в нашей стране, в нашей музыке.

— А с кем из них ты общаешься сейчас?
— Я веду крайне замкнутый образ жизни.

— Ты все-таки семейный, домашний человек?
— Семейный, домашний. Я работаю на строечке, ну, вот сейчас выбрались, у всех по-разному жизнь идет. Пока трезвые — тишь да гладь, да божья благодать. Выпили — шероховатостями начинаем тереться. Ну, вроде расстались нормально. Я думаю, что мы уже такие медведи, которым в одной берлоге всегда будет тесно.

— Ну, так это давно случилось.
— Да. Трудно представить ситуацию, чтобы Игорь Федорович три года назад нашел какую-то общую тему с Романом Владимировичем. Мы вышли из одного куста, разными ветвями из одного корня, настолько разные, что если нас притянуть к какому-то единому началу, будет постоянно работать вот эта вот разрывная сила.

— Под общением я понимаю несколько другое — не то, чтобы постоянно видеться. Ты слушаешь то, что они записывают?
— То, что делает Ромыч, мне больше нравится, чем то, что делал Игорь Федорович. Ну, я и в 89-м говорил: на мой взгляд, Роман Владимирович был наиболее цельный и гениальный среди нас. Игорь Федорович всегда был немного компилятором, т.е. у него не такая великая душа, чтобы слова великие писать. Скорее, он очень много читал, очень много слушал, прислушивался к чужим разговорам, и очень умело собирал эту мозаику из чужих мыслей и чувств. А Роман Владимирович могучий, противоречивый человек, мне он был всегда ближе. И сейчас он, конечно, мне ближе.

— Расскажи о городах, где ты бывал.
— Питер — он немного порафинированней, Барнаул — это такой сибирский южный Ростов или Краснодар. Омск — это сибирский Омск (смеется — прим. Инфопортала), потому что это самый близкий к Западу город, и он таким и остается даже в этой сфере. И, может быть, потому, что Барнаул — самый южный, на окраинах вызревает пусть мелкий, но виноград, там можно увидеть маленький алтайский арбузик, то, что у нас вообще не может быть. И он удивителен, он красивый, он зеленый. Он очень богат на людей. И мне нравилось всегда в Барнауле то, что там не было никогда какой-то доминирующей группы. Т.е. там была, допустим, старая группа «Дядя Го», но она никогда не определяла общее звучание города. Параллельно существовала «Теплая Трасса», там параллельно возникала «Дубовая роща», Славка Кобзарь, Настя Артемова. Он весь рос в разные стороны. А вот такой интересный парадокс: почему Игорь Федорович никогда не играл в Омске? За всю свою жизнь он ни разу не сыграл в своем родном городе. Не стоит ли об этом задуматься?

— А сам ты живешь в Воронеже.
— У меня там жена. Мне там все нравится. Это родина русского флота. Я там свою дочку крестил, в Адмиралтейской церкви, которую построил Петр I.

— У тебя туры часто бывают по Сибири?
- Ну, вот было в последний раз два или три. Был просто офигенный концерт в Барнауле, офигенный концерт в Томске и три сраных концерта в Новосибирске. Я если и поеду в Новосибирск, я там буду с друзьями бухать, а играть я буду в Томске и в Барнауле.

— Барнаул небольшой город.
— 600 тысяч. Не меньше шестисот. Такой же, как и Томск, даже чуть больше. И не на много меньше того же Воронежа. А я вот общаюсь в городе Томске, ты должен помнить группу «Будни лепрозория», с Глебом Успенским, мы недавно созванивались. Такой чудесный человек. И мы играли с ним несколько раз в электричестве.

— Там еще была Юля Шерстобитова.
— У нее двое детей, и такой папа у них, что все хозяйство на Юльке. Но она вообще не изменилась, она ничуть не постарела, т.е., я, когда себя не вижу в зеркало — я до сих пор худой и высокий, каким я был в 88-м году. О! А когда я на Юльку смотрю, мне кажется, что я таким и остался, потому что она такая, какая и была. Она удивительная, восторженная. Она ничуть не стала практичней. Ну, вообще, чудесный совершенно человек.

— Рада очень тебя рекламировала в Зеленограде.
— Не-е-е, Рада и Ольга Арефьева — это fucking shit для меня. Причем Ольга Арефьева в большей степени, в гораздо большей степени. Просто я знаю других женщин. Я люблю женщин, которые любят людей. А в этих двух женщинах и во многих других, в Земфире и в Арбениной, я этого не вижу. У нас вот была Янка. Сейчас вот у нас Настя Артемова. Она поет свои песни, и каждый считает, что она любит именно его. И это удивительно, потому что это настоящий славянский образ женщины, которая, если Господь дал ей возможность сочинять песни, то она настолько искренне и проникновенна, что каждому мужчине кажется: вот такие женщины пели нам перед боями, и вот мы шли за родину, за женщину, ну, молодец! Ну — за таких, да? А когда женщина любит только себя, и не дай бог еще какие-нибудь лесбийские мотивы. У-у-у, это уж. Никогда Паниковский не протягивал руки к таким вот (смеется — прим. Инфопортала). Нет, сейчас вот мы говорили, девочка подходила брать интервью, она говорила, что сибирская музыка умрет, и кто ее заменит. Я говорю: «Так она ж не умирает!». Т.е., у нас нет такой яркой смены поколений: 40 лет, потом раз — сразу 20-летний появился. У нас есть «Сват», «Территория», у нас Цойер появился, у нас Кобзарь появился, ребята еще подрастают. У нас все это плавно. На мой взгляд, полюса из Тюмени, из Новосибирска, из Омска, они, может быть, в Барнаул сместились. Но пройдет какое-то время и там ребята появятся, которые 30-летние, 28-летние сейчас. Я думаю вот эта линия сибирской музыки, никогда этот корень не засохнет. Она всегда будет жить.

— Все-таки есть такое определение — сибирская музыка?
— Безусловно. А ты вот никогда не думал, чем определено вот это «здесь и сейчас». То, что в очень сжатый период времени, 2-3 года, в нескольких сибирских городах появилось такое яркое и разнообразное явление, как, допустим, Роман Неумоев в Тюмени, Игорь Федорович в Омске, Янка, Димка в Новосибирске, Женька Чикишев в Барнауле, это же все параллельно вообще. Т.е., в одно время, два года буквально, которые такие яркие, которые на многие годы, вот уже больше 20-ти лет, в какой-то мере определяют лицо андеграунда. Почему, я же езжу, и по Поволжью езжу, и на Север, в Череповец, а что такое Волга? Самара, Саратов, население более миллиона, почему там кончилось «Иудушками Головлевыми», почему там так вот все? Почему вот здесь вот, в достаточно маленьком периметре образовалось. Это же, как тунгусский метеорит тогда упал, в 85-86 году.

— Так что же упало тогда?
— Я не знаю. Я думал — ты знаешь. Чукча не читатель, чукча писатель.

— Нет, я тоже увидел, сияние это.
— Вообще фантастика! Как мы быстро друг друга нашли! На самом деле тогда же было высокое давление, и мы были все изгоями, поскольку нас били на улицах. Я помню, как первый раз услышал о Егоре Летове, мы сидели в Академгородке, пришел Джоник из группы Бомж и говорит: «А вы знаете, что у нас — а там были «Путти», «Спинки Мента» и «Бомж» — есть еще одни братья, ”Гражданская оборона”»! Все: «О, круто, название, наше, наше! А что они поют?». И он спел песни, причем не Егора, а Кузину: Старый дедушка тихо плачет. Классно! Ну, в общем, когда они потом приехали, мы все были под определенным давлением, и это все кристаллизировалось. Вот как алмаз-то получается? Углерод, из него можно сделать графит, который податлив и ломается, а можно сделать алмаз. Я думаю, что какое-то давление имело место. Ну, хотя, я думаю, об этом лучше всего поговорить с Манагером. Он — любитель историй: «И я — в сибирском роке» (смеется — прим. Инфопортала).

— За последнее время вы не так часто общались.
— А зачем? Дело в том, что когда мы были мальчишками тогда, ну что такое — в 21-22 года мы познакомились все. Нам было 22, когда мы познакомились с Егором.

— Ты уже играл к тому времени.
— Конечно. Но вот, наверное, мы были нужны до поры до времени, чтобы, может быть, обменяться низменным чем-то. А потом каждый пошел своим путем — и это прекрасно. Иначе вырос бы такой однородный столб, в котором самая яркая составляющая была бы Игорь Федорович. А сейчас же все-таки нас много, и мы разные. То-то и классно, что мы все разные. Меня настораживает другая картинка, нынешняя. Что по прошествии 40-летнего возраста все маленечко в маразмы впадаем в разные. Это, наверное, объективная картина. Но вот это не хочется воспринимать. Хочется осознавать, чтобы оставались все мальчишками, какими были. Не становились маразматиками. Не надо быть памятником при жизни. Вот умрешь — поставим мы тебе, не создал нерукотворный — рукотворный поставим. Бабки есть! (смеется — прим. Инфопортала).

— Ты можешь выделить кого-то из молодых музыкантов?
— Я никого не знаю. «Ступени», группа из Питера, я знаю. Мне не нравится «Адаптация». Клонов я не люблю. Ну, братцы, а почему не поступить так, как мы? Когда с нуля, Игорь Федорович же с нуля начал. И вот у нас были «Спинки мента» вместе с ним, когда был практически звук «Гражданской обороны». А потом прошло какое-то время, и я отпочковался и пошел все-таки каким-то своим путем. И Роман Владимирович, у него изначально была другая музыка, тот же самый жесткий панк. И он пошел своим путем. И вот мне кажется, что в этом есть ценность рок-н-ролла. Эта возможность самореализации, воплотить свои фантазии, свой талант именно в самостоятельном, уникальном творчестве. И я не люблю клонов. Т.е., приносят люди записи на концерт послушать, берешь, и 90% записей — это «Гражданская оборона». Он создал народную музыку, которой легко подражать, которую легко играть. Нет, ну зачем? Как первый этап — может быть. Потом надо идти своим путем каким-нибудь. Надо придумывать! Ноты, хоть их и мало, но если учесть диезы и бемоли, то уже не так мало (смеется — прим. Инфопортала).

— Значит — все-таки модельки?
— Только. Только корабли. Я сейчас себя реализую в этом. Однажды попросил меня друг сделать ему корабль, я начал его делать, потратил месяц или два и выбросил, и отказался. Потому что когда я делаю для себя, я хочу достигнуть совершенства. И если я ошибся, я выламываю борта, которые я делал месяц, и делаю их безукоризненными. Я потом уже для себя придумал, что пройдет 100 лет, какой-нибудь мой правнучек будет жить, у него будет стоять прапрадедовский корабль. К нему придут пацаны: «У! А! Какой у тебя классный корабль, откуда?». «О! Это мой прадед делал». И он не будет знать даже, как меня звали, и он не будет даже знать, что я музыкой занимался. Но они увидят красивую вещь. Которая красивая, которая хорошо на человека влияет. А когда меня человек попросил делать, я там ошибся, думая сойдет. А в итоге получилось, на дилетантский взгляд, может быть и неплохой корпус, а, на мой взгляд — fucking shit. Делаю для себя, не для продажи. Даже не для себя, а вот чтобы они были, красивые корабли.

Беседовал Алексей Коблов
Фотографии Евгения Тарасова (Velvetwind)